«Орки» с Востока. Как Запад формирует образ Востока. Германский сценарий - Дирк Ошманн

Многие скажут (и уже говорят мне), что это никакое не достоинство, а, напротив, изъян. Человек, воспитанный в ГДР, явно «социализирован в диктатуре», состоял в пионерии и Союзе свободной немецкой молодежи, а значит, атеист, коммунист и коллективист, верноподданный власти и не способный думать самостоятельно. И если такой человек преподает в университете, то он только смущает умы нашей молодежи, это поистине троянский конь.

А что, если я в ответ предъявлю западным немцам свой счет? До объединения вы выросли и социализировались в той части Германии, где бывшие нацисты контролировали многие сферы жизни и где Гитлер в бессчетном множестве городов числился «почетным гражданином» вплоть до начала нулевых, – что вы на это скажете? А если вспомнить Глобке, Фильбингера или Вилли Дауме?[60] Или многолетнего авторитетного директора выставки documenta[61] (которая, кстати, до сих пор не очистилась от антисемитизма) Вернера Хафтмана, позже занявшего должность директора Новой Национальной галереи в Берлине, удостоенного многих наград и в 1999 году похороненного с почестями – хотя он был штурмовиком и членом НСДАП и с него не сняты подозрения в причастности к зверствам над итальянским населением и к пыткам партизан и его разыскивали в Италии как военного преступника[62]? Или напомнить вам о Генри Наннене, публицисте, издателе, основателе журнала STERN, именем которого названа школа и до 2021 года называлась престижная журналистская премия, хотя, согласно «Википедии», он служил в люфтваффе СС и ответственен за антисемитскую и расистскую пропаганду? Как видите, прошлое всегда можно прямо или косвенно повернуть в любую сторону.

В детстве и юности самое большое влияние оказал на меня дед со стороны матери, которого я почитаю и которым восхищаюсь до сих пор. Он родился и прожил всю жизнь в деревеньке Вёльфис на северной оконечности Тюрингского леса, где я и сам часто и подолгу гостил. В 1937 году он был призван в вермахт, а в 1939-м от ужасов войны напрочь потерял свою густую шевелюру. В 1952 году вступил в СЕПГ, а в 1953-м из нее вышел. В 1966 году из-за запрета на накопление частного капитала государство принудило его закрыть свою столярную мастерскую. В 1971-м вопреки всему открыл ее снова. В восьмидесятые он лично требовал от органов госбезопасности (Штази) – сначала в Готе, потом в штаб-квартире в Берлине – оставить его семью в покое. Он был личностью и авторитетом, человеком большой мудрости, не боялся никого и ничего и даже в тяжелейших условиях диктатуры жил независимо. Он подарил мне письменный стол, который смастерил собственными руками, и уже двадцать восемь лет я работаю за ним и двадцать семь лет ношу унаследованные от него часы марки Glashütte.

Я взрослел не на Западе и в то же время на Западе, на его ценностях, его прессе, его музыке и живописи… и с посылками с Запада – к моему счастью, часть родственников по материнской линии жила в Швабии и в 1980 году мамина сестра уехала к ним. В годы юности мою комнату украшал плакат, на котором изображен Бьорн Борг после победы над Джоном Макинроем, его пятой победы на Уимблдоне; а футболку с портретом Джими Хендрикса я износил до дыр. Сегодня это трудно себе представить, но с середины восьмидесятых я каждый год ездил в Будапешт, самый западный город Востока, чтобы купить пластинки Cream, Deep Purple и Led Zeppelin, а если повезет, и джинсы Levi’s или переписку Кафки с Фелицией Бауэр. Рос я в географическом сердце Германии, в районном городе Гота, в нескольких километрах от которого дальше по трассе А4 уже был Гессен. Поэтому в детские и юношеские годы я свободно слушал гессенское радио hr3, с особым удовольствием – авторскую передачу Фолькера Реббеля Singer Songwriter[63] и, конечно, юмористический радиосериал «Папа, Чарли сказал…».

Каждого, кто садился в поезд, направлявшийся из Готы в Айзенах, тут же подвергала проверке транспортная полиция из-за относительной близости границы с ФРГ. Если бы летом 1945 года американцы не обменяли занятую ими Тюрингию на Западный Берлин, мои родители жили бы на Западе. География как судьба. В середине девяностых, когда я познакомился со сверстниками-аспирантами с Запада, первым делом мы выяснили, что выросли на одних и тех же телепередачах ARD и ZDF, на футбольных матчах Бундеслиги, на «Розовой пантере», на мультсериале «Том и Джерри», на «Маппет-шоу», на телешоу Kennzeichen D[64]. Свои первые познания в географии ФРГ я приобрел, определяя локализацию клубов футбольной и гандбольной бундеслиг; моим кумиром в футболе был Гюнтер Нетцер. Западная ориентация моих интересов легла в основу выбора специальности: в 1986 году я осознанно поступил на отделение германистики, англистики и американистики – хотя по тем временам это выглядело абсурдом, ведь свободного выезда за рубеж не было и не предвиделось, ни в Англию, ни тем более в Америку. Наверное, поэтому после революции я первым делом в 1990–1991 годах отправился в Англию, Ирландию, США, а в 1992-м – еще на год обучения в Штаты.

Разумеется, для тогдашнего восточного немца образ Запада был скорее умозрительной конструкцией, собранной из двух весьма противоречивых компонентов. Не секрет, что вплоть до окончания холодной войны Запад в официальной политической риторике ГДР было принято называть «классовым врагом» и обвинять во всех бедах мира: бедности, социальном неравенстве, эксплуатации, войнах, распрях и т. д. В частной жизни это выглядело – не для всех, но для многих – совсем иначе. Запад представлялся спасением, землей обетованной, на которой хотелось иметь свою делянку и вести там жизнь достойную, подобную ее обитателям, – хотя позже, через критику Теодора Адорно[65] мы узнавали, что это не совсем так. Одежда там выглядела элегантнее, машины – мощнее и изящнее, сласти – слаще и, главное, жизнь – независимая и свободная, в которую не влезает государство. Мы верили в возможность сменить чисто функциональное существование под руководством институтов (Имре Кертес) на реальную жизнь, жизнь, отвечающую своему названию, заслуженную собственным характером и поступками. Без этой картинки, этой иллюзии, без ожиданий и надежд революция с целью воссоединения не могла бы произойти. Нет, мы не были столь наивны, чтобы безоговорочно довериться этой иллюзии, но нам требовалась энергия мечты, чтобы сломать политическую систему. Жить по-настоящему, чувствовать себя живым, свободным и самодостаточным, вернуть экзистенциальный смысл бытия и покончить с бесконечным безрадостным ожиданием – вот что было главным драйвером свержения власти, а вовсе не потребительские запросы.

Для меня ноябрь 1989 года был отмечен двумя прежде незнакомыми чувствами: свобода и новый вкус жизни. Я говорю это без всякого пафоса. Первое не требует объяснений, а второе открылось вдруг